– То есть, по большому счету, большой художник должен знать всю историю искусств, и более того, должен понимать, что делают его коллеги сейчас, в это время, чтобы найти свою нишу, найти то, чего не делают другие. То есть нужно быть не только художником, но и исследователем серьёзным.
– Как правило, художник эту операцию производит интуитивно. Все художники интуиты, и не обязательно делать такие исследования. Каждый из нас очень остро чувствует, где находится пустая ниша, и эта пустая ниша именно для него.
– Но, может быть, это больше вызвано влиянием рынка? Пикассо же мог себе позволить крутые повороты. А сегодня настолько плотный рынок, что ты должен делать узнаваемый продукт. Может быть, это связано с тем, что искусство стало таким доступным, что ли, благодаря Интернету и благодаря тому, что мир открыт? Или это связано с тем, что нужно делать то, что покупают на рынке и то, что будет оригинальным на этом рынке? Потому что я сейчас часто вижу, что молодые художники сразу думают о том, как они будут продавать эту работу. Они не ищут себя, они сразу думают, как сделать что-то оригинальное для того, чтобы покупали. Как вы это чувствуете?
– Вы, конечно, правы в том, что рынок играет очень важную роль. Но не только он. Влияющих компонентов значительно больше. Вы говорите, что молодые художники в самом начале своего творчества ищут какие-то возможности, чтобы их произведение продалось. Но так было всегда. Тот же Пикассо великий, он тоже так начинал, ведь он тоже хотел продать свои картины и искал какие-то приёмы, которыми можно зацепить зрителя. Просто мы выросли в среде, в которой рынка не было, и относимся к нему достаточно презрительно, и для этого есть основания. Но, вообще, рынок ни хорош, ни плох. Он существовал всегда и исключительно от индивидуума зависит, как в условиях рынка он найдет возможность проявить себя.
– Современный мир стал уже таким глобальным, большим, что, по большому счету, всё равно, где работать, но, тем не менее, многие художники московской школы разъехались по миру. Эмиграция, переезд – это находка или это потеря для художника? Это больше зависит от какой-то удачи или от самого художника, от того, насколько он сумел приспособиться? Сильно ли приходится менять себя?
– Это очень индивидуально. Я могу говорить только о себе, о том, как я сам переживал эмиграцию. Вообще, мне никогда не пришло бы в голову употребить слово «эмиграция» в отношении себя. Я думал, что я так на минуточку как бы переехал.
– Недалеко.
– Недалеко, да. Дело в том, что только со временем я понял, насколько это была ужасающая травма. Потеря окружения, потеря друзей, среды, в которой ты вырос и т.д. и т.д. Первоначально была определенная эйфория, что я живу в таком красивом, замечательном городе, и что условия жизни у меня оказались не хуже, чем они были в Москве. И я это не чувствовал как какую-то травму. И только потом, много лет спустя, смотря на свои работы, – а живопись, как правило, помимо всего прочего, диагностирует психические процессы, – я понял, насколько глубока была эта травма. Опять же, я не могу говорить о своих друзьях, которые каждый по-разному это переживал и каждый по-разному решал свою ситуацию. Многие московские художники, как вы знаете, мои ровесники, оставили себе мастерские в Москве. Одна мастерская, допустим в Париже или в Кёльне, а другая – в Москве, и они живут и работают и там, и там. Такое двойное существование. А у меня такого двойного существования не было, я жил и работал только здесь, в Праге. Если говорить о собственном опыте, этот опыт, как всё вообще в мире, имеет свои плюсы и минусы. Минусы я уже назвал – потеря окружения, круга, контекста, пространства и всё прочее. Но именно в том, что я потерял, одновременно было позитивное начало. Потому что я как индивидуум, как личность, оказался выброшенным на пустынный берег. И я должен был найти в себе не только силы, но и нащупать корни, мои личные корни. Что-то, допустим, я получил от общения со своим кругом, с культурой, в которой я жил, а личные внутренние источники я должен был нащупать. И в этом был плюс.