Свои воспоминания о Хлебникове оставила и Мария Никифоровна, Маруся Бурлюк. Часть из них опубликована в журнале «Color and Rhyme». Приведу эти фрагменты полностью, поскольку в них немало интересных деталей и характеристик «Председателя земного шара».
В дневнике за 27 ноября 1936 года Маруся записывает о Хлебникове:
«В 1910 год ранней весной Хлебников живет в Чернянке, болеет расстройством желудка, ходит босой, семейство Бурлюков находилось в это время в Херсоне. Николай сдавал выпускные экзамены гимназии, а о Хлебникове заботилась экономка.
Хлебников (для малых умов) казался скромным и как бы живущим в уединении. На лекциях держался с гордо поднятой головой и то, о чем говорил, было им продумано и рассказано с точным указанием дат.
Но Хлебников обладал исключительно тонким голосом, а слушатели „нового" были крепкие „хлебные" ребята и к искусству не имевшие ни терпения, ни любви, и доклады Хлебникова вызывали у них сытый довольный хохот и стук башмаков. Тогда и сказал свою великую фразу Маяковский:
„Только мертвыми гениями восхищаются мещане"!..
И чтобы утишить начинающийся скандал, с председательского места вставал Бурлюк и шел спиной к шумящей толпе, а лицом к Хлебникову, который был в недоумении от маломыслия слушателей и почти шептал слова, нервно сминая бумажку, на которой во все стороны мчались буквы и фразы им надуманных и прочувствованных идей.
Бурлюк брал эту бумажку из рук обиженного, подобно дитяти, поэта-гения, и ясным громким голосом читал написанное, а Хлебников опять уже забывал не нужную ему толпу и внимательно слушал, записывая новые выводы на клочке бумажки, достав ее из глубокого кармана старого сюртука.
Карандаши, если обламывались, Хлебников их обкусывал и для черноты слюнил их, из больших превращались в крохотные.
Хлебников матерьяльно жил тяжело, и это было заметно по его бледному лицу, помятому, с отцовского плеча сюртуку, по узким штанам (которые не были в моде), по отсутствию чистого белья, носовых платков, по его зябкости, по его медленно жующему рту (где мало было крепких зубов).
Когда приходил к нам в Москве в „Романовку" Хлебников, я не спрашивала, а подавала ему какую-либо пищу.
— Ты его, Мусинька, корми и не забывай дать сухие носки, — говорил уходя на „рисование" Бурлюк. Я знала его братское отношение к Хлебникову.
Хлебников был молчалив… я не говорила с ним… мне надо было изучать Шопена за 3-4 часа свободного времени от общества.
Хлебников чуть покашливал и медленно курил папиросу за папиросой, первую зажегши о свечу рояля.
Хлебникову старались во всем практическом помогать.
Приходя к нам, он не спрашивал „дома ли Бурлюк". Хлебников был членом нашего семейства и оставался с нами до поздней ночи.
Его суждения об искусстве и философии слушались внимательно, и он для нас был гений — центр нового движения».
5 марта 1936 года Маруся Бурлюк записала в своем дневнике:
«Написала окончание главы „Хлебников в Михалеве"; в матерьяле есть большое достоинство — „давность времени", и, когда работаю над этим, то в памяти хочется найти все, что сохранилось, „гримаски" краткого времени пребывания Вити.
Написалось 13 страниц.
Мой матерьял всегда кажется для газеты „непомерно длинным"».
19 марта:
«„Ваш Хлебников весь кружевной и странно прозрачный в действительности… Зачем такая детальность его жизни — это был бы хороший рассказ без всяких имен" — Фани Заметченская.
— „Это часть главы из большой книги и описан Хлебников таким, как я его знала в 1915 году. Пред глазами моими сейчас того времени луг с прекрасными цветами и известным концом такой скорой и трагической жизни". Я».
20 марта:
«Открытка с черным штемпелем, написана карандашом, растертым в пути:
„Пишите, пишите… это у вас получается по-былинному хорошо, и Хлебников живой и странный и ничего не убирайте из книги, ценно отметить в литературе типы. Которые были так трагически одиноки… Это труднее чем создать 'своих героев', о них не будут спорить… а Хлебников был живой человек и вы сумели его так сберечь в памяти для всех хотящих разгадать тайну его творчества". Пильняк.
— „Люди — книги иногда не дают мне покоя… слышу их шаги… смех… вижу опять живыми". Я».
28 мая 1936 года Маруся Бурлюк записала в своем дневнике:
«Хлебников любил народные гулянья, бывал и в театре. Пьесы иностранных авторов казались ему „не русскими". Зритель (масса) слишком переживал трагедию виденного, актеры были частью его собственного не решенного ни в какую сторону страдания.
Находясь в партере, Хлебников точно сидел в гостиной одного из его богатых знакомых (Брюсова) и перед глазами к дополнению обыденной действительности были отдернуты занавески какой-то „все равно" жизни.
Не интересуясь ни автором, ни названием пьесы… Хлебников не дорожил знакомством влиятельных… он скорее не понимал этого значения…
И если „пьеса: наскучила ему, он уходил из темного зала… недовольных его шумом соседей в переднюю, чтобы надеть себе пальто с подкладкой оборванной в рукавах, нахлобучить на темя котиковую шапку — выше и белее оттеняла лоб с двумя прямыми морщинами, делившими лицо его на не похожие половины".
Для Хлебникова не было избранного общества эстетов… был только народ… слушавший его новую форму стиха… чистую от примеси иностранных слов — которых не применял в своей поэзии.
Богатства родной ему речи не нуждались в помощи „сленга" чужого».